Первый - ад во плоти. Не отвергая ничего - будь то яд или лед - принимает все и - весь покрыт ими. Слова его и помыслы его однозначны, непрекословны, жестоки. Сливаясь с остальными, он все же незримо возвышается над ними - громада темного базальта, остроконечная вершина несокрушимой горы. Камень, лед и яд. Понимать его и идти рядом с ним по его пути так же тяжело, как уговаривать лед растаять; и чудовищно легко, если очистить мысли до кристальной невесомости. Внешностью более напоминая хищного зверя, только что вкусившего крови, которая явно оказалась ему по вкусу, довольного, но все еще голодного, он, тем не менее, не вызывает ощущения угрозы. Скорее, нерушимости, а, раз уж на то пошло - несокрушимого уничтожения - когда уже не осталось времени бояться или спасаться, а есть только неминуемое и оно горит белым яростным огнем в его руках и в глазах. Живые существа и сама вечность в его глазах - бесцветное мельтешение. Путь его прям, будто лезвие меча и глубоко врезан в пространство - явная, болезненная борозда, скорее напоминающая рану в ткани бытия. Но рана эта не кровоточит, а бытие не стенает о пощаде - рана заморожена до бесчувственности, укатана тяжелыми сапогами. Бытие безропотно, как и окружающие его живые существа. Добиваться его расположения и внимания - все равно что биться о стену копий; иная ситуация - когда он сам оказывает их. Что хуже? Распахнутые и глядящие прямо глаза скрывают чудовищные глубины, узреть которые - высшая из кар. В глубинах тех скрыто существо, подобное Рании. Он говорит - и говорит ее устами, ее помыслами, ее словами. Он говорит - так, как это говорила бы она. Он выдыхает воздух, который выдыхала бы она. И, если всего предыдущего не хватало - это добивает. Он говорит - "Ты будешь делать то, что я скажу, всегда, потому что ты безумно любишь меня". Его главенство - не в харизме и не в авторитете, не в пламенных речах, не в богатых дарах отличившимся - оно в холодной, маниакальной страсти, облаченной в заледеневший камень. Они делают, потому что он говорит им. Ему - достаточно просто пожелать.

Второй - разгорающаяся кровь. Этот зверь - затаившийся. Он уже чует сладкий запах, он уже знает источник - но он только раздумывает о броске. Он никуда не торопится, не спешит, не беспокоится - его бросок будет единственным и окончательным - большего и не потребуется. Это знает и он и все, кто окружает его. Его стараются не бесить и вообще лишний раз не пересекаться. Я же не опасаюсь его, ибо вижу в его опустошенных и пресыщенных глазах - кроме лени и некоторой тупости - беззлобность и доброту, вплоть до наивности. Да, он может выкрутить голову с позвоночника за одно неумелое слово, но, он не ищет поводов и, при отсутствии неосторожного раздражителя - скорее подскажет дорогу или поможет достать книгу с полки, а то и расскажет как правильно перевязывать рану. Те, кто пытается общаться с ним, ловят его на его тщеславии и думают, что нахваливая, обеспечивают себе безопасность. Глупые не учитывают, что он, кроме прочего - потрясающе понимает и исполняет приказы, и при некоторых условиях ему не важно, как ты восхищался им три дня назад. За ним идут, потому что он знает, куда идти - точно знает. Первоклассно заражаясь страстью первого, он не оставляет идущим за ним права свернуть с пути - про позвоночник помнят все. А в глубине души его живет страсть иная - страсть эгоистичная, гедонистическая, страсть к самой жизни. Еда, секс, удобства - все это он берет большими порциями и, наверное, даже мысленно благодарит руку дающую, ибо умиротворен в те моменты и абсолютно счастлив, однако же - вечно затаившись зверем.

Третий - отрава худшая, чем трупный яд. За обманчиво красивой оберткой кишат змеи, клубками обвив внутренности. Змеи вседозволенности, самолюбия, вспыльчивости. "Золотое дитя", спящее на шелковых подушках. "Золотое дитя", вскормленное безграничной любовью в бриллиантовой клетке, доведенное до совершенства, выточенное в абсолют. "Золотое дитя", не знающее и не видящее для себя преград в мире сущего. "Золотое дитя", которое проклинает каждый, имевший с ним дело. Иногда я задумываюсь - если бы его вспышки ярости и неповиновения попытались пресечь при самом их появлении - это хоть что-то бы дало? Нет, наверное, уже тогда было поздно, всегда было поздно. Он - тих и безропотен при старших, ибо слишком умен. Тем не менее - внимателен и изменчив, и обычно знает гораздо больше, чем видит. По началу мне показалось, что он - повсюду. В каждом событии виделась его незримая рука, его влияние, его присутствие. Какое-то время он ходил за мной как тень, изучая, чем дико пугал. Никогда не вылезая вперед - мудро - он, тем не менее, крошит и сгибает пополам любую волю, что слабее его собственной. За пределами поля зрения первого, за пределами тронных залов и залов совета он - бич и стон, вездесущее горе, всевидящее возмездие. Он творит свое "царство", незаметно убирая "пешек с доски". Когда находят тела, оставленные в дальних подвалах, покрытые коркой льда, или же сброшенные с террас, разорванные на куски без единого прикосновения - все знают, чьих рук дело, и все молчат; ибо говорящий непременно будет услышан. Он не жалует никого, ни к кому не вежлив, ни кем не доволен; особой же яростью награждаются его давние учителя и контролеры - именно те, кто привил ему самолюбие и безнаказанность. Простой же люд просто шарахается от него заранее.
Не знаю, существуют ли еще такие же как я - кто не просто не может находиться с ним рядом, а для кого реальную опасность представляет это простое нахождение рядом. В этом факте я убедилась на своей шкуре и при первом же знакомстве - одно легкое прикосновение, служащее для изощренного приветствия прошибло током, прорывая кожу и врезаясь к кости и мясо. Или же это был лед? Проверять снова и устанавливать различие мне, конечно же, не хочется, хоть и приходится иногда. Со мной он никогда не церемонился и пару раз после я почуяла на себе чудеса ощущения сдираемой кожи. Иногда я сочувствую его жертвам, тем, оставленным в подвалах. Однако, сама испытываю к нему скорее странную приязнь, слитую с ужасом. Сила и умение всегда восхищает. Красота восхищает. И Золотое Дитя искусно пользуется этим.

Четвертая - оказалась для меня слишком далекой, чтобы составить о ней какое-то полноценное мнение. Мы редко пересекаемся, еще реже ее интересует мое существование, а если она и смотрит на меня - то как на узор на обоях. То ли высокомерная, то ли вечно скучающая, она не проводит много времени на людях. Уходит с первым, возвращается с первым, пара слов, совет, на который меня не пускают - и ее снова не найти. Эта более всех напоминает зверя - не хватает только хвоста и когтей. Возвышенная, мрачная, и при том - скучающе изящная и дикая - она гипнотизирует своими краткими движениями, а своим взглядом змеи отбивает всяческое желание подходить ближе.

Пятый - сух и пылен, как и его бесконечные книги, записи, записки и поля с пометками. Таким он кажется на первый взгляд. Есть ли за тотальной отрешенностью и взглядом в никуда хоть какое-то намерение - загадка та еще. И все же, он плохо скрывает свои страсти, хоть и старается. Он мог бы метить на место первого, если бы не был так поглощен бесконечными трактатами и опытами; мог бы громче заявлять свою волю, если бы не видел бессмысленности в воплях и суете. Мог бы... и что-то в нем есть, что-то, говорящее о том, что его ведет путь более могущественный, хоть и менее явный. Зарывшись в свои записи или самозабвенно ковыряясь в чем-то трупе - или же еще живом теле - он никогда не слышит входящих и крадущихся сзади. И, в тот момент, когда его тревожат - его лица не узнать. Глаза его горят бледными лунами и - совершенным безумием. Словно он вот-вот приоткроет тайну, от которой схлопываются миры. Словно знает то, что непостижимо и богам, и безмолвно орет - отойди, уйди, не лезь в пропасть!
И - он боится. Однажды мне "посчастливилось" взглянуть на мир его глазами - не знаю, каким образом и по чьей воле - и увиденное не открыло мне ничего, кроме новых бесконечных тайн. Он боится. Боится их. Боится их всех. Не страхом загнанного в угол или находящегося под угрозой, нет - страхом опасающегося, видящего спящий ураган и знающего, что ураган вырвется. Он идет по улице, мимо величественных дворцов, окутанных сиянием, в свете дня - а на встречу ему идут двое, чьих имен я не знаю - они из людей первого, из его обширной стаи, его воины и его гончие. И - он сторонится их, хотя они даже не замечают его. Он сторонится, дышит чаще, смотрит внимательнее. Опускает взгляд так, чтобы не заглядывать им в глаза. Видит только тяжелые кованые сапоги их. Обходит их небольшим полукругом, так, чтобы они не заметили его страха, и все же подальше от них. В груди его клокочет ужас.


Мне снится сон. Будто бы я гуляю по террасе верхнего яруса, недалеко от покое первого, как и всегда. Неторопливо отмеряю шаги, выдыхая облачка пара в промозглый воздух. Камень под моими ногами покрыт инеем, небо чисто и искрится лазурью, слева, за оградой, ярусы уходят круто вниз и далеко слева и впереди открывается вид на раскинувшийся в сияющем мареве город. Все как всегда - кроме темной фигуры, что движется прямо на меня. Женщина - высокая и крепкая, идет мне навстречу и под ее ногами крошится иней. Поступь ее спокойна и величественна, а я разглядываю колыхание складок черного как ночь плаща за ее спиной. Ядовитый взгляд кислотных глаз скользит по мне и на мне же замирает. Лицо ее недвижимо, безэмоционально. Я удивлена ее явлением, но продолжаю идти. И, вот, оказавшись ближе, она легко и добро улыбается, но от этой улыбки внутренности сворачиваются узлом. Сновидение тает.

Первому снится сон, будто бы он только-только возвратился из похода и теперь стоит на террасе перед входом во дворец и ожидает последних докладов пришедших с ним. Вдруг он чует присутствие и одновременно чья-то рука касается его руки. Он оборачивается и видит перед собой женщину, с пронзительными изумрудными глазами, что неведомым образом очутилась совсем рядом. Не успевает он вымолвить и слова, как женщина радушно улыбается ему, еле заметно кивая ему, приветствуя, будто давнего знакомого. А затем отходит на полшага назад и - опускается перед ним на одно колено, будто принося присягу. Улыбка ее при этом расплывается шире и лучится теперь насмешкой и коварством.

Второму снится, будто он восседает среди зеленых лоз, окруженный яствами и сладким дымом, а с неба падает ночь. Слышится близкий смех пирующих с ним, и ему кажется, что среди густого дыма проступает женская фигура, полуобнаженная и размытая, по ее коже разливается розовато-красный отсвет факелов. Она приближается к нему, иногда полностью теряясь в клубах дыма - но, она все ближе, и, кажется, плывет прямо по воздуху. Вот она оказывается лицом к лицу с ним и ее приглашающая улыбка расцветает на взрезанном старым шрамом лице.

Третьему снится, что он взирает с балкона высокой и тонкой башенки на город внизу, силясь разглядеть его сквозь вихрящийся на ветру снег. Снежинки врезаются в его лицо, остро колят губы и веки, но, ему это привычно и даже приятно. Он прислушивается к завываниям ветра и совсем не страдает от пронизывающего холода. Его пугает прикосновение к его спине - кто-то подошел сзади, незаметно. Прикосновение мягко и нежно, и все же оно напрягает его. Обернувшись, он видит перед собой женщину, чье лицо испещерено складками и морщинами, но все же она кажется молодой с этим лукавым взглядом зеленых глаз. Прежде чем он успевает среагировать о оттолкнуть ее, женщина обвивает руку вокруг его талии и, приближаясь, еле касается горячими губами его холодной шеи.

Четвертой снится, что странная женщина с таким же как у нее змеиным взглядом передает ей некий предмет, который четвертая очень рада принять, хоть он и скрыт в размытом мареве сна, даже когда она уже держит его в руках. Об этом предмете она грезила, о нем мечтала и к нему стремилась - она уверена в этом, даже не видя его. Женщина, передавшая его, скромно и дружески улыбается ей, будто давняя хорошая знакомая, будто бесконечно рада, что угодила.

Пятому снится, что в его лаборатории кто-то есть. Чья-то тень маячит в проеме открытой двери, и шорох подтверждает наличие пришельца. Врываясь внутрь, он застает странную женщину, не знакомую ему, которая склонилась над его записями, хаотично разбросанными по столу. С его появлением она поднимает взгляд от бумаг, но не движется с места, все так же опирается руками на стол и, кажется, под упавшими на лицо черными прядями скрыта широкая улыбка.