Все прочь с нашего пути,
Восстав из тьмы, мы будем идти


Да, я бог, ублюдки
И это ваш судный день


Как описать ветер? Как узнать, о чем его завывания, его свист? Как описать холод, что жарче любого огня? Как описать оскал - злой и спокойный одновременно? Как выдержать холодный изумрудный взгляд, не ебнувшись в сотый раз? Как описать безумное веселье под маской отстраненного равнодушие?
Он всегда получает, что хочет. Ему это не составляет проблемы. Он не уговаривает и не настаивает - просто берет. А за теми, кто не расслышал, он наблюдает.
Сейчас он наблюдает за мной.
Смотрит.
Постоянно.
Не здесь, далеко. Но постоянно смотрит.
Он знает, что пройдет время и снова буду призывать холодный ветер и упиваться чернотой. Все вертится вокруг одной оси, все намотано на нее, все извечно.
И он знает, с чем встретит меня тогда - с неизменной улыбкой и тишиной. И поведет меня по пустынным дорогам Полнолуния - и куда-то еще. Тем все началось, туда все движется, все закольцовывается, все бесконечно.
Он знает, как быстротечна человечья жизнь и как непрочно человечье мясо.
И это забавляет его.
Он не насмехается.
Забавляет равнодушно-добро. Так, как и всегда.
Ветер.
То, что вливается всюду.
То, что пронзает всё.
То, чему ведомо все.
То, что властвует над всем.

И он знает больше, чем я, чем она. Он знает, что все возвращается на круги своя - потому что оно оттуда не уходило. Он не теряет - он не может потерять. Он не гонится - он не может не иметь.
И он смотрит.
Но он не ждет.
Для него время течет иначе - для него время - череда улыбок, мелодий, движений плоти и выдохов. Карнавал, на котором ему нравится. И он знает, чем он закончится.

Лишь один раз он пришел. Пришел внезапно, порывом, ураганом. Так он приходит, когда зол. Но зол не на глупость, не на задержки. И не на плоть. Зол - на свое узнавание. Зол, что оно ускользает от него - и так яро блистает перед ним. Если бы он мог - он бы разорвал меня на части. Но он не может.
Лишь один раз он пришел и вывел меня под дождь. Уверена, дождя он даже не заметил. Для него всегда горит свет и дует ветер. И я пошла. В ночь, в дождь, босиком. И он показывал мне, как неплотна плоть, будто бы я забыла это. И он показывал мне ночь. И он показывал мне черный дым в синем небе. И он показывал мне кровь - мою. И он показывал мне силу - общую. И он показывал мне вопль и падение, полет и величие.
Так он говорит.
Таков его язык.
Он не любит говорить.
Он любит веселье.

Рания ходит за ним, как Бог, идущий за предтечей. Как дальний сон - она всегда слышится за его спиной.
Она учится.
Она как тот вирус, что учится принимать обличья людей.
Она учится приходить постепенно.
Мягко.
У нее не удается - каждый раз все равно взрыв.
Однако, теперь хотя бы половина конечностей целы.
И ими она рисует свои узоры в воздухе, повторяя узоры плетений, закрепляясь здесь, удерживая меня, призывая остальных.
Теперь она оставляет меня. Здесь. С собой. Вместе.
И я смотрю на нее - и мне нравится, и я хочу умереть.
И я спрашиваю ее о том, что она делает.
Она задает лишь один вопрос - "Тебе не нравится?".
Я замолкаю и наблюдаю за ее цепями и танцами.
Она говорит мало - теперь и она. Она слишком поглощена тем, что делает. Иногда она смеется. Нет, она не умеет смеяться. И, наверно, никогда не научится. Она не улыбается - она скалится. Для нее смех, вожделение и ярость слиты воедино. Все одинаково заставляют ее оживать. Она из них всех более напоминает животное.
Смех - тихий, сухой, низкий, слитый с рыком. Не зря же говорили, что если она улыбается тебе - беги.
Ей еще веселее, чем Дориану.
Она смотрит на деревья, на небо, на детей на улице, на асфальт и воздух - и хочет их. Пытается научить этому Дориана - смотреть и видеть.
Она говорит "Это МОЙ город, это МОИ люди".
"Как это?", - спрашиваю я ее.
"Всё моё", - говорит она. "Я могу сделать с ними что угодно. И я заберу их. Это принадлежит мне. Смотри. Здесь всё моё".

Она зовет своих. Всех. Плетет узоры, как паучиха паутину. Страшные узоры, резкие, мощные. Зовет не голосом, не мыслью, но танцем. Пронзает пространство, вонзаясь в него копьем и выходя по другую сторону. Сливает все воедино. Закрывает глаза - к ним она чувствует нежность. Открывает дорогу детям своим - и не только своим. И они приходят на ее зов, оставаясь незримыми. Ее не разрывает, но внутри нее разрывает меня. Она держит меня. За шкирку, за руку, за Душу. "Не уходить. Привыкай".
Она зовет каждого. Кого-то она разглядывает пристальнее. Для кого-то она дольше плетет узор. Кто-то сопротивляется. Но она знает, чем заманить. Она втягивает в воронку, в которой одно направление - вперед.

"Ты хотела? Они твои".
Смех - тихий, сухой, низкий, слитый с рыком.

Незримые.
Я не вижу их.
Я не чую их.
Но я слышу их.
Эти разговаривают словами.
Может, она приказала им.
Может, им не интересно.

А потом интересно.

И - разом. В каждой комнате, в каждом углу, в каждом вдохе - я вдыхаю их. В каждом предмете, в каждом блике, в каждом дуновении. Серое небо, зеленые листья. Блик на чашке. Тень в углу. Резкий звук. Мне некуда бежать - чтобы бежать, нужно пройти по коридору.
Я не могу подойти к окнам.
Я забываю как дышать.
Меня тошнит.
Я падаю на пол и ору.
Я забиваюсь в угол и ору.
Я начинаю молить.
Я требую их исчезнуть.
На меня обрушиваются стены.

В комнате - спокойнее. Здесь - она. Она - заполнила собой все. По сравнению с их круговертью ее еще можно терпеть. По сравнению с ними она кажется тишиной.
Но мне все равно приходится выходить.
Раз от раза.
Мне приходится.
"А потом они придут к тебе во плоти. И игрушечку твою я приведу - ко времени", - говорит она.
"Как же ты собираешься это осуществить?", - спрашиваю я. И вовсе не про возможность их прихода. "За счет чего я не умру?"
Смех - тихий, сухой, низкий, слитый с рыком.