Смерть - это с ними, ибо мы - не узрим.
Двое у костра. Девушка спит, отвернувшись от огня, подогнув ноги к животу, накрытая одеялом. Мужчина сидит поодаль, не мигая смотрит в огонь."Зачем ты мне? Какого хрена меня дернуло спасать тебя? Очнешься - спасибо ведь не скажешь. Будешь плеваться ядом. Тявкать, как недобитая собачонка. Бросить бы тебя".
Вокруг темнеет остовами давно брошенный город. Где-то за спиной шумит река. "Шел бы один, как всегда. А теперь ты на хвосте. Дрянь. Спи".
Он подкидывает веток в огонь. Спать не хочется. Ужин он доел давно и теперь от скуки вертит в руках чашку с пойлом. Недавно сваренное противоядие. Когда она очнется, он даст ей его. Как бы ни было сильно желание прострелить ей затылок, как бы ни хотелось молча уйти и бросить ее помирать... С ней будет проще. В нем все еще остался расчет. Ее можно выгодно обменять.
На что? На прощение? На снисхождение? На гребаные подачки? На, хах, былую дружбу? Он усмехается сам себе и застывает, глядя в огонь.
Она просыпается. Хватается за лоб, протирает глаза, морщится и тяжело дышит. Похоже на обычное похмелье, так забавно.
- Пей.
Он садится рядом, поднимает ее голову и прикладывает край чашки к раскрытым губам.
Встать она не может. Вообще, не должна. Но, слыша голос, вскакивает как ошпаренная. Секунду сверлит одуревшими от ужаса глазами, потом стервозно выпрямляется. Нет, эту так просто не уморить.
- Сколько я спала?, - спрашивает она, садясь обратно на подстилку. В вопросе сквозит беспокойство и еще один вопрос.
- Сутки. Не беспокойся, я был джентльменом, - он усмехается. Пока еще он на это способен. "Дерганная дура".
- Не обольщайся, я бы тебе не позволила.
Он равнодушно пожимает плечами. Сует ей в руки чашку. Она глядит исподлобья, но пьет. Кашляет. Снова пьет. Он недвижимо смотрит в огонь.
- Зачем я тебе?
Она знает, зачем. И знает, что все ее осторожности - зря. Хотел бы убить, давно бы убил. Но ей хочется очень многое сказать.
"О нет, только не начинай. Тупая истеричка. Прекращай цирк".
- Что, совесть проснулась? Или, думаешь, тебя там примут с распростертыми объятьями?
"Ты теперь такая же, как я, можешь не распаляться. На твоих руках столько же крови. И на твоей совести столько же дерьма. Только ты еще и идиотка".
- Да не смеши. После всего, что ты сделал... Думаешь мной откупиться? Тебе всадят пулю в лоб, так и знай. Собаке собачья смерть.
"При том идиотка неблагодарная".
- Ты пытался заманить его в свой ад, одурачить. Ради собственного блага. Он верил тебе как другу, а ты просто больной урод. Скотина без чувств и раскаяния. Не жди, что я проникнусь. Со мной эти игры не пройдут. Ты - гнилой изнутри ублюдок. И ты это знаешь.
На ее лице все шире растягивалась улыбка мстительности и расплаты. Отыграться на тиране, потерявшем всё, за всё - как долго она этого ждала. Его не берут лишения и физическая боль, значит она будет бить его в самую душу.
На его же лице четче проявлялась одолевшая его тоска. Он уже не мог давить ее безразличием и ухмылками. Одна тварь побеждала, другая тварь это видела.
- Ты что, готов заплакать? Ну так плачь. Если ты вообще на это способен. Разумеется, ты можешь изобразить что угодно, даже слезы.
Ему дико не хотелось смотреть в это самодовольное лицо. Поэтому он продолжал смотреть в огонь. Огонь смазался, слился, затуманенный тусклой пеленой. Огонь превратился в размытое, окутывающее багровое пятно. Он ударял в мозг и разливался по телу. Жег в пепел органы. Вот он заполнил и иссушил желудок. Вот он болезненно встрял в легких. Разлился по костям, кроша их. Окутал, сжал сердце.
- Вперед, покажи еще один спектакль с собой в главной роли. Повесели меня, животное.
Нет уж, она не увидит ничерта. Эта идиотка не увидит.
Больно.
Как же больно.
Нельзя смотреть на нее - иначе пулю все таки получит. Нельзя отворачиваться, нельзя.
Слишком больно.
Слишком.
Как я могу...
Не могу вынести.
Разрывает.
Помогите мне.
Кто нибудь.
И он просто продолжает смотреть на багровые реки боли, которые омывают его. Он борется с ними, хотя думает, что готов сдаться.
И он побеждает.
Ни одна слеза так и не падает из невидящих глаз.
Не сегодня.
На его лице нет злости, она не прорезает лоб. Нет презрения, оно не кривит губы. Даже тоска прячется, не сочится больше из глаз. Пламя догорает, покрывает обломки души холодным бледным пеплом.
Отпустившая наконец, пусть не на долго, безумная, настоящая.
Разрывающая боль.
Превращается.
В умиротворенность.
И не притворяться бы ей в этот момент, будто она не видит родства между его умиротворенностью и его жестокостью. Не притворяться бы - да поздно. И разум защищается, выбрасывает...
Он молча ворошит прогоревшие ветки. Завтра долгий день.
Вокруг темнеет остовами давно брошенный город. Где-то за спиной шумит река. "Шел бы один, как всегда. А теперь ты на хвосте. Дрянь. Спи".
Он подкидывает веток в огонь. Спать не хочется. Ужин он доел давно и теперь от скуки вертит в руках чашку с пойлом. Недавно сваренное противоядие. Когда она очнется, он даст ей его. Как бы ни было сильно желание прострелить ей затылок, как бы ни хотелось молча уйти и бросить ее помирать... С ней будет проще. В нем все еще остался расчет. Ее можно выгодно обменять.
На что? На прощение? На снисхождение? На гребаные подачки? На, хах, былую дружбу? Он усмехается сам себе и застывает, глядя в огонь.
Она просыпается. Хватается за лоб, протирает глаза, морщится и тяжело дышит. Похоже на обычное похмелье, так забавно.
- Пей.
Он садится рядом, поднимает ее голову и прикладывает край чашки к раскрытым губам.
Встать она не может. Вообще, не должна. Но, слыша голос, вскакивает как ошпаренная. Секунду сверлит одуревшими от ужаса глазами, потом стервозно выпрямляется. Нет, эту так просто не уморить.
- Сколько я спала?, - спрашивает она, садясь обратно на подстилку. В вопросе сквозит беспокойство и еще один вопрос.
- Сутки. Не беспокойся, я был джентльменом, - он усмехается. Пока еще он на это способен. "Дерганная дура".
- Не обольщайся, я бы тебе не позволила.
Он равнодушно пожимает плечами. Сует ей в руки чашку. Она глядит исподлобья, но пьет. Кашляет. Снова пьет. Он недвижимо смотрит в огонь.
- Зачем я тебе?
Она знает, зачем. И знает, что все ее осторожности - зря. Хотел бы убить, давно бы убил. Но ей хочется очень многое сказать.
"О нет, только не начинай. Тупая истеричка. Прекращай цирк".
- Что, совесть проснулась? Или, думаешь, тебя там примут с распростертыми объятьями?
"Ты теперь такая же, как я, можешь не распаляться. На твоих руках столько же крови. И на твоей совести столько же дерьма. Только ты еще и идиотка".
- Да не смеши. После всего, что ты сделал... Думаешь мной откупиться? Тебе всадят пулю в лоб, так и знай. Собаке собачья смерть.
"При том идиотка неблагодарная".
- Ты пытался заманить его в свой ад, одурачить. Ради собственного блага. Он верил тебе как другу, а ты просто больной урод. Скотина без чувств и раскаяния. Не жди, что я проникнусь. Со мной эти игры не пройдут. Ты - гнилой изнутри ублюдок. И ты это знаешь.
На ее лице все шире растягивалась улыбка мстительности и расплаты. Отыграться на тиране, потерявшем всё, за всё - как долго она этого ждала. Его не берут лишения и физическая боль, значит она будет бить его в самую душу.
На его же лице четче проявлялась одолевшая его тоска. Он уже не мог давить ее безразличием и ухмылками. Одна тварь побеждала, другая тварь это видела.
- Ты что, готов заплакать? Ну так плачь. Если ты вообще на это способен. Разумеется, ты можешь изобразить что угодно, даже слезы.
Ему дико не хотелось смотреть в это самодовольное лицо. Поэтому он продолжал смотреть в огонь. Огонь смазался, слился, затуманенный тусклой пеленой. Огонь превратился в размытое, окутывающее багровое пятно. Он ударял в мозг и разливался по телу. Жег в пепел органы. Вот он заполнил и иссушил желудок. Вот он болезненно встрял в легких. Разлился по костям, кроша их. Окутал, сжал сердце.
- Вперед, покажи еще один спектакль с собой в главной роли. Повесели меня, животное.
Нет уж, она не увидит ничерта. Эта идиотка не увидит.
Больно.
Как же больно.
Нельзя смотреть на нее - иначе пулю все таки получит. Нельзя отворачиваться, нельзя.
Слишком больно.
Слишком.
Как я могу...
Не могу вынести.
Разрывает.
Помогите мне.
Кто нибудь.
И он просто продолжает смотреть на багровые реки боли, которые омывают его. Он борется с ними, хотя думает, что готов сдаться.
И он побеждает.
Ни одна слеза так и не падает из невидящих глаз.
Не сегодня.
На его лице нет злости, она не прорезает лоб. Нет презрения, оно не кривит губы. Даже тоска прячется, не сочится больше из глаз. Пламя догорает, покрывает обломки души холодным бледным пеплом.
Отпустившая наконец, пусть не на долго, безумная, настоящая.
Разрывающая боль.
Превращается.
В умиротворенность.
И не притворяться бы ей в этот момент, будто она не видит родства между его умиротворенностью и его жестокостью. Не притворяться бы - да поздно. И разум защищается, выбрасывает...
Он молча ворошит прогоревшие ветки. Завтра долгий день.